Спасатель
Михаил собирался в санаторий, в Крым – когда в ВГСЧ (военизированная горно-спасательная часть) на этот раз распределяли путевки, то он, по настоянию супруги, взял себе. «А то у тебя то Сереге нужнее, то Пашке с Вадиком, а о себе в последнюю очередь, будто ты сам никогда не горел и не дышал газом в шахте», – сокрушалась перед этим его Вера, узнав, что распределяют санаторные путевки. Михаил ее переубеждал: «Да я ведь тоже в комиссии по распределению этих самых путевок, как я могу – ну вроде как сам для себя, что ли?».
Но на этот раз все-таки решил съездить, подлечить обожженные легкие, которые все чаше давали о себе знать. «Да и осенью, в октябре, в Крыму благодать – три недели в санатории пройдут незаметно. На кого только отделение свое оставить, у них техника сложная сейчас поступила, новая да еще и экспериментальная, справились бы ребята. Мне то в Донецке на учениях показывали, а им я еще толком не все объяснил», – переживал Михаил за людей из своего отделения.
Той ночью «ревун» горноспасательной в который раз прокричал в искрящееся звездами небо о беде, случившейся с людьми, находившимися в шахте, на несколько сотен метров ниже уровня поверхности. Привычно соскочив с постели и поспешно одевшись, Михаил направился к двери. «Ты же в отпуске», – остановил его голос Веры. Он обернулся: «Там эти аппараты искусственной вентиляции – ну я тогда о них тебе говорил, ребята могут сами не справится. Да и НИИ этот со своими новшествами». Махнул рукой. Ушел.
Вечерело, когда в квартиру постучали. Вера открыла: на пороге Вадик, Пашка, Серега, другие ребята из его отделения. У Пашки повязка на руке, из которой торчали два пальца в зеленке. Смотрят вниз. Заговорил Кемал, в его кавказском акценте слышался едва скрываемый надрыв: «Вера Васильевна, мы просили его уходить, а он, ну мол кто-то один должен остаться. Я хотел, мы хотели каждый, а он, ну вы мол, хоть по одному пацану родите, тогда посмотрим».
Он спас из-под завала более десяти человек, удерживая на себе внезапно отказавшую аварийную распорку – экспериментальную разработку кого-то НИИ. Отец трех дочерей, всегда мечтал о сыне.
Кавалер
Деда Никанора никто и никогда не видел на торжествах по случаю Дня Победы, когда практически весь небольшой шахтерский поселок высыпал на главную улицу, утопавшую в молодой, начинающей только жить, сочной зелени. Так и шли – колоннами, от Дома культуры, что в центре, и до парка, сразу же за которым находилась шахта – о чем также навязчиво свидетельствовали две спаренные остроконечные пирамиды терриконов.
Там, возле парка, колонны смешивались, после чего расходились разными по численности группками – кто в глубину парка на пикник, прихватив покрывало и заранее заготовленную снедь, кто в гости или праздновать домой. На центральной аллейке парка возле фонтана, вокруг экзотично выделяющейся дымящейся полевой кухни, группа почтенного возраста ветеранов выслушивала очередные поздравления от «отцов» города и директоров шахт.
«А Никанор чего Иваныч, кавалер-то наш, вас игнорирует?» – поинтересовался «ни у кого» один из поздравлявших, Максимов, директор местной обогатительной фабрики. Вопрос остался без ответа, и вскоре местное начальство, скрывшись в салонах черных и серых «Волг» последней модели, разъехалось продолжать праздник.
Старые солдаты той войны знали деда Никанора как труженика, всю свою жизнь отдавшего шахте, знали как человека справедливого и рассудительного. Знали и что терзается старик – не воевал он в Великую Отечественную, а всю войну прожил на Урале, работая на каком-то заводе. Правда, имеет какие-то правительственные награды, с которыми его тоже, правда, никто и никогда не видел.
А еще в городке были наслышаны, что буквально перед тем, как немцы осенью 41-го заходили в Донбасс, Никанор и группа смельчаков под его началом буквально у фашистов «под носом» подрывали шахтные выработки – чтобы уголь Донбасса не достался оккупантам. Да так подорвали, что, по словам бывалых шахтеров, и теперь, через сорок лет, их расчистить нечего и пробовать – проще пройти новые. После, говорят, был где-то в тылу, на Урале, а что делал – неизвестно.
Никанор Иванович умер перед очередным праздником Победы, не дожив до него примерно с месяц
Супруга его, сухонькая и всегда живая старушка Митрофановна, в черном платочке стояла возле калитки и разговаривала с двумя статными, важного вида мужчинами, один из которых был в военной форме с полковничьими погонами. Возле двора стоял зеленый УАЗик, возле которого покуривал сержант в «парадке»
«Мы вот специально с Донецка приехали, Марья Митрофановна, – басил тот, что был в «гражданском», – он ведь герой у Вас был, кавалер-то орденов Ленина и Трудового Красного Знамени, и как его похоронить без митинга?». Ему вторил «военный»: «Его положено с салютом и почестями, ведь там, в Челябинске тогда – если бы не он, сколько бы людей погибло в том пожаре на заводе, рвани тогда мины на складе продукции. Не полезь он в огонь и не отключи электроподстанцию, то…».
Но Митрофановна дальше слушать не стала – тихим голосом, но решительным тоном перебив полковника: «Ты вон, товарищ военный, почести воздавай тем, кто по безымянным братским могилам лежит, и их ордена посмертные на люди выставляй. А ты, товарищ инструктор обкома, вместо того, чтобы за сотню километров сюда катить и Никанору моему дифирамбы петь посмертные, лучше бы распорядился холмики под своим Донецком покапать. Есть там места, где в 41-м и хоронить-то наших солдатушек было некому. Так и лежат – неизвестные, неузнанные и неоплаканные. Вот им, а вернее их подвигу, митинг твой больше нужен. А Никанор Иваныч, кавалер-то мой, жил скромно, и в последний путь скромно уйдет – его на то была воля».
С тем Митрофновна повернулась и вошла в калитку, оставив приезжих в некотором недоумении. Через несколько минут две «Волги» и УАЗик вывернули с улицы, залитой белизной цветущей абрикосы.